— Для новых поступлений у вас место найдется? — полюбопытствовал Джозеф.
— Si, senor. Места сколько угодно.
— Не хотелось бы оказаться следующим на очереди в вашем списке.
— Да-да, сеньор, кому же хочется?
— А нельзя ли приобрести одну из этих?
— О нет, сеньор, что вы! Нет-нет, ни в коем случае, сеньор.
— Я заплачу вам пятьдесят песо.
— Нет-нет, сеньор, никоим образом.
На рынке с шатких лотков продавали леденцы в форме черепов, оставшиеся после празднества Смерти. Торговки, закутанные в черные rebozos, сидели спокойно, лишь изредка перебрасываясь словами. Перед ними был разложен товар: сахарные скелетики, сахарные трупики и белые конфеты-черепушки. На каждом черепе золотом было причудливыми буквами выведено имя: Хосе, Кармен, Рамон, Тено, Гьермо или Роза. Цены были бросовые: празднество Смерти миновало. Джозеф заплатил песо и купил парочку сахарных черепов.
Мари, стоя рядом с ним на узкой улочке, смотрела, как смуглые продавщицы кладут черепа Джозефу в кулек.
— Не надо, — проговорила Мари.
— Но почему? — возразил Джозеф.
— Не надо сразу после того.
— После подземелья?
Мари кивнула.
— Да что в них плохого?
— Они, наверное, ядовитые.
— Оттого, что в форме черепа?
— Нет. Сахар на вид сомнительный, и еще неизвестно, кем они изготовлены: может, у этих людей кишечная колика.
— Милая моя Мари! Да у всех мексиканцев кишечная колика.
— Ну и ешь тогда сам!
— Увы, бедный Йорик, — произнес Джозеф, заглянув в кулек.
Они двинулись по узенькой улочке: оконные рамы высоких домов были выкрашены желтым; из-за розовых железных решеток просачивался пряный запах тамаля [31], слышался оттуда и плеск воды забытого фонтанчика, струи которой падали на невидимые кафельные плитки. В клетках из бамбука, тесно сбившись, чирикали пташки; кто-то играл на пианино Шопена.
— Надо же, здесь — и вдруг Шопен! — поднял глаза Джозеф. — До чего странно… Интересный, между прочим, мост. Подержи-ка.
Пока Мари держала кулек со сладостями, Джозеф сфотографировал красный мостик, соединявший два белых здания, по которому вышагивал мужчина, перекинув через плечо ярко-красную мексиканскую шаль.
— Отлично, — сказал Джозеф.
Мари приблизилась к нему, поглядела в сторону, а потом снова на него. Губы ее беззвучно шевелились, глаза беспокойно моргали, тонкая жилка на шее напряглась, будто проволока, бровь слегка подергивалась. Она ступила на обочину, покачнулась, взмахнула руками, что-то проговорила и, в попытке удержать равновесие, выронила кулек.
— Господи боже! — Джозеф подхватил кулек. — Смотри-ка, что ты натворила! Разиня!
— Я чуть лодыжку себе не сломала.
— Это были самые что ни на есть отборные черепа — и оба теперь никуда не годятся. А я хотел довезти их до дома, показать друзьям.
— Извини, — бесцветным тоном проговорила Мари.
— Фу-ты ну-ты, черт бы его побрал! — Джозеф с сердитым видом смотрел внутрь пакета. — Где теперь такие найдешь? Нечего и надеяться!
Подул ветер. Улица была пуста. Джозеф хмуро разглядывал раскрошенные леденцы на дне кулька. Вокруг Мари бегали уличные тени; солнце освещало противоположную сторону улицы, нигде не видно было ни души. Весь мир отошел куда-то далеко, а они остались наедине друг с другом — за две тысячи миль от чего-либо, на улочке призрачного городка, за которым простиралась пустота — только голая пустыня, где в небе кружили ястребы. Кварталом дальше, высоко на крыше Оперного театра сверкали на солнце позолотой греческие статуи. Где-то в пивнушке из граммофона неслась надрывная мелодия «Ay, Marimba… corazon…» [32], все эти чужие незнакомые слова уносил ветер.
Джозеф скомкал кулек и раздраженно сунул его в карман.
Пора было возвращаться в гостиницу на ланч в половине третьего.
Сидя за столом с Мари, Джозеф молча всасывал с ложки альбондигасский суп. Раза два Мари отпускала веселые замечания о настенной росписи, но Джозеф, глядя на нее в упор, только молча прихлебывал суп. Сверток с порушенными черепами лежал на столе…
— Senora…
Смуглая рука убрала суповые тарелки. На столе появилось большое блюдо с энчиладами [33].
Мари вгляделась в блюдо.
Энчилад было шестнадцать.
Мари взялась за нож и вилку, чтобы взять себе одну, однако вдруг замешкалась. Поместила нож и вилку по обеим сторонам своей тарелки. Окинула глазами расписанные стены, потом посмотрела на мужа, перевела взгляд на энчилады.
Шестнадцать. Одна к одной. Длинный ряд, плотно уложенный.
Мари принялась считать.
Одна, две, три, четыре, пять, шесть.
Джозеф взял одну энчиладу и положил в рот.
Шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать.
Мари опустила руки на колени.
Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать. Подсчет закончился.
— Я не хочу есть, — сказала Мари.
Джозеф положил перед собой еще одну энчиладу. Начинка была завернута в тонкую, как папирус, кукурузную лепешку. Лепешка была нежная. Джозеф поочередно разрезал их одну за другой и совал в рот. Мари мысленно пережевывала энчилады вместе с Джозефом — крепко зажмурив глаза.
— Что с тобой? — спросил Джозеф.
— Ничего, — ответила Мари. Оставалось еще тринадцать энчилад: они походили на крохотные тючки или свитки.
Джозеф съел еще пять.
— Я что-то неважно себя чувствую, — сказала Мари.
— Поешь — станет лучше.
— Не хочу.
Джозеф покончил с энчиладами, потом открыл кулек и вынул оттуда один из полураздавленных черепов.
— Может, не здесь? — спросила Мари.
— Почему бы нет? — Джозеф поднес к губам сахарную глазницу, откусил. — Неплохо, неплохо, — заметил он, распробовав. Кинул в рот еще кусочек черепа. — Совсем неплохо.
Мари взглянула на череп, который Джозеф жевал, увидела имя, на нем выведенное.
Мари.
Просто диво, как споро Мари помогла Джозефу упаковаться. В спортивной кинохронике показывают прыжки в воду: если прокрутить ленту назад, то прыгун мгновенно, описав в воздухе причудливую обратную дугу, благополучно вновь приземляется на трамплине. Вот и сейчас, на глазах у Джозефа, платья и костюмы по собственной воле влетали в баулы и чемоданы; шляпы, будто птицы, стрелой устремлялись в круглые яркие шляпные картонки; туфли и ботинки вереницей спешили по полу и, точно мыши, сами собой прыгали в саквояжи. Чемоданы с шумом захлопывались, щелкали замки, поворачивались ключи.
— Ну вот! — крикнула Мари. — Все готово!
— В рекордно короткое время, — добавил Джозеф.
Мари двинулась к выходу.
— Погоди, я помогу, — сказал Джозеф.
— Да нет, мне не тяжело.
— Но не тебе же таскать тяжести. Ты сроду и не таскала. Я вызову посыльного.
— Чепуха! — Мари, с трудом волочившая за собой чемоданы, едва переводила дыхание.
За дверью мальчишка-посыльный перехватил у нее чемоданы:
— Senora, por favor! [34]
— Мы ничего не забыли? — Джозеф заглянул под обе кровати, вышел на балкон, оглядел площадь, вернулся в номер, зашел в ванную, проверил шкафчик над умывальной раковиной. — Вот! — В руках он держал какой-то предмет. — Ты забыла свои часы.
— Неужели? — Мари торопливо надела их на руку и шагнула за дверь.
— Не знаю, не знаю… — проворчал Джозеф. — Какого черта нужно трогаться с места, когда вечер на носу?
— Сейчас только половина четвертого. Всего лишь половина четвертого.
— Не знаю, не знаю, — с сомнением повторил Джозеф.
Он еще раз напоследок оглядел комнату, вышел в коридор, захлопнул и запер дверь и спустился по лестнице, побрякивая ключами.
Мари ждала его уже в машине, удобно устроившись на сиденье: свернутое пальто лежало у нее на коленях, а руки в перчатках лежали сверху. Выйдя из гостиницы, Джозеф проверил вещи, сгруженные в багажник, подошел к передней дверце и постучал пальцем в окошечко. Мари открыла дверцу, и Джозеф уселся за руль.
— Ну, наконец-то — в путь! — со смехом воскликнула Мари.
Щеки у нее разгорелись, глаза лихорадочно блестели. Она подалась вперед, словно этим движением могла заставить машину весело покатиться вниз по склону.
— Спасибо тебе, дорогой, что разрешил мне вернуть деньги, которые ты предварительно уплатил за наш номер. Уверена, что сегодня вечером в Гвадалахаре нам будет гораздо лучше, спасибо!
— Угу, — промычал Джозеф.
Он вставил ключ зажигания и нажал на стартер.
Мотор не завелся.
Джозеф снова надавил на стартер. Губы Мари болезненно дрогнули.
— Мотор надо прогреть, — заметила она. — Ночью было холодно.
Джозеф сделал еще одну попытку. Толку никакого.
Руки Мари бессильно упали на колени. Джозеф пытался завести мотор еще шесть раз — безрезультатно.
